Об устройстве португальской культуры

Журнал Знание-Сила, ноябрь 2013 г. Рубрика: Письма русского путешественника

Об устройстве португальской культуры

Мы привычно говорим «европейская культура», уверенные в том, что все, кто живет на европейской территории, больше похожи, чем различны. А потом некоторые из нас случайно попадают в Португалию, и влюбляются в неё навсегда, не имея способа определить, что именно нас к ней притягивает. Чувствуем что-то иное, но неопределяемое. Собственно, этот текст – итог полуторагодовых путешествий в Португалию, проникновения в язык и попытки понять – чем она нас манит.

Saudade как онтологическое основание португальского мира

Есть в Португалии слово, которое непереводимо на другие языки. Это слово - saudade.

Когда его переводят на английский или французский – используют слово «ностальгия», когда на русский – «тоска». Это можно почувствовать самому, если долго слушать португальское фаду. Фаду – это такие песни. Как явление фаду входит во всемирное наследие, утвержденное ЮНЕСКО. Почти все фаду – песни тех, кто это самое saudade испытывает. Если все же попробовать выразить по-русски, то saudade – это ностальгия и рефлексия вместе, сопровождаемые тоской.

Не стоит думать, что saudade – лингвистическая конструкция. Что в принципе все испытывают это чувство, только в португальском языке этой разновидности чувства нашли отдельное название. Saudade невозможно испытывать вне португальской культуры. Соответственно, оно и есть онтологическое основание этой культуры.

Но основание не вполне привычное нам…

Вот определения saudade с точки зрения самих португальцев. Википедия рассказывает, что «saudade – это смесь чувств потери, недостатка, удаления и любви». В другом месте пишут: «Saudade – это слово, часто используемое в любовной поэзии и романтических песнях на португальском языке. Saudade означает память о том, что случилось, но вряд ли снова случится»[1].

Но в одной песне (слова Domingos Gonçalves da Costa[2]) сложилось фундаментальное онтологическое определение:

Perguntas-me o que significa

Saudade, vou-te dizer

Saudade é tudo o que fica

Depois de tudo morrer

Ты спрашиваешь меня, что значит

Saudade? Я тебе скажу

Saudade – это все, что есть

После того, как все умерло.

Если отнестить к этому стиху всерьез (а в португальской культуре к стихам относятся всерьез, поэты тут на уровне королей и первооткрывателей: в монастыре Жеронимуш напротив друг друга на почетом месте две могилы: Вашку да Гаммы и Камоэнша (португальского поэта))… То есть, если отнестись всерьез, то мы получаем saudade, как онтологическое основание португальской жизни. Но очень странное основание.

Во-первых, оно ближе (если рассуждать в привычной нам логике бытия/небытия) – к небытию. Потому что «все» было, жило и умерло, то есть, по крайней мере, перестало жить. И когда это произошло, осталось то, что уже «небытие» - saudade. И далее все – с ним. Потому что эта ситуация, когда все умерло и осталось только saudade, – не конец жизни, а её содержание.

(Мне кажется, это согласуется с размышлениями испанского философа Мигеля Унамуно о том, что португальцы – народ суицида. Не в том смысле, что поголовно совершают самоубийства, а в готовности к нему. Он описывал это так: «Жизнь лишена для них ощущения трансцендентного. Они хотят, возможно жить, но для чего? А раз незачем, то и не нужно жить»[3].)

Во-вторых, необычность такого онтологического начала в том, что это – чувство (не первоматерия, не схема действия, не интеллектуальная функция… - а именно чувство).

Возможно, именно потому, что в основе португальской жизни лежит чувство, другой великий португальский поэт - Фернанду Пессоа[4] - выдвинул собственную версию устройства мышления, которое, во-первых, было толкованием символов, а во-вторых, в основе его лежало тоже чувство – симпатия. У него получалось что-то похожее на сегодняшнее обоснование необходимости «эмоционального интеллекта».

В-третьих, само отношение к такому оператору, как «быть», у португальцев сложное.

То, что выражается в английском глаголом «to be», в португальском языке выражается как минимум четырьмя разными словами:

ser – быть, как константное. Например: быть каменным, зелёным и т.п. То есть, бытие неизменяемое. Это же слово может быть существительным – тогда это «существование».

estar – быть, как изменяемое. Быть уставшим, веселым и т.п.

haver – быть в смысле иметься, наличествовать. Как существительное это слово имеет значение «имущество», «состояние».

ficar – быть как находиться (в месте или в состоянии): находиться в данном месте или быть довольным, счастливым (взаимозаменяемо иногда с estar).

То есть, и само бытие - зыбкое, множественное, постепенно превращающееся в свое отсутствие даже в глаголах. Хотя похожие различения есть и в испанском, а национальная культура – совсем другая. Что наводит на мысль, что язык не определяет культуру, а лишь дает её возможности. Португальская выбрала неустойчивое бытие.

2. Бессюжетный дискурс

Как же устроен мир, в котором начало – чувство saudade? Который начинается с потери всего?

Большинство песен-фаду как раз выражают saudade – чувство, которое остается, когда все остальное умерло.

Когда вы слушаете, а тем более смотрите, фаду, вам кажется, что у певца сейчас душа вырвется наружу – столько там эмоций, надрыва и прочего. И вы думаете (я, по крайней мере, думала), что песня должна быть о каком-то очень драматическом случае, о тяжелой истории. Кто-то умер, кого-то убили, кто-то кого-то не любит. По крайней мере, в русской песне было бы так. Но как только португальский язык стал мне доступен минимально, выяснилось, что ничего такого в этих песнях в большинстве своем нет.

А что же есть? Ничего. Ничего, что могло бы «потянуть» на событие.

Вот, например, подул ветер, сильный. И все. А дальше песня о том, что чувствует певец, находящийся в этом ветре. И чувства у него - небывалой силы. Или он увидел шляпу. Или по речке плыли лодки, а потом исчезли. А певец при этом – не может уснуть, его переполняют чувства. Он - между жизнью и смертью, путает полночь и утро, не знает, чего ищет. И это все с небывалой энергетикой. И (с привычной нам точки зрения) – без малейшего на то повода.

Если говорить о влиянии языка на культуру, то снова можно видеть, что оно невелико. Бразильцы, например, тоже говорят на португальском, но у них наоборот, сюжетность в песнях зашкаливает. Я смотрела документальное кино про бразильских музыкантов, так там певица пела на камеру новую, но уже популярную песню. И шел перевод. Примерно такой: меня бросил муж, у меня двое детей, я потеряла работу, у меня кредит на квартиру, мне не из чего выплачивать проценты за кредит, а муж мне не помогает[5].

Вернёмся к португальцам. С кино у них происходит то же самое - сюжет в нем неважен. Его может и не быть. Или он может быть, но какой-то необязательный. Поэтому многим португальское кино кажется невыносимо скучным и бессмысленным. Ну, действительно, как кино смотреть без экшена, без сюжета? Зачем?

Для примера расскажу сюжет одного из фильмов классика португальского кино Мануэля Оливейры «Странная история Анжелики». Молодой фотограф живет в съемной квартире у берега реки. Река, наверняка, Доуро. В самом начале фильма его поздно вечером вызывают сфотографировать умершую девушку – Анжелику. Он едет, фотографирует. Возвращается домой. И после этого весь фильм эта девушка иногда оживает у него на сохнущих фотографиях. А он живет, завтракает с хозяйкой и другими постояльцами и их гостями. Ничего больше не происходит. Только он все реже выходит завтракать. Гуляет иногда. И так – весь фильм. А потом вдруг Анжелика снова оживает и забирает его душу с собой, а он остается в кровати мертвый. Конец.

Безусловно, это - рассказ с точки зрения того, кто ждал истории, сюжетных поворотов, событий. И не дождался.

Итак, сюжет для португальской культуры не обязателен. Это редкий случай бессюжетного дискурса, что в принципе противоречит всей привычной нам европейской логике дискурса. Почему же он не обязателен? А в точности потому, что онтологическое начало этой культуры – saudade – чувство, которое остается, когда все умерло. Главное – это чувство переживать. Что может быть поводом для него? – все, что угодно. Даже ничего. Даже само это чувство, его предыдущее состояние. Saudade саморазвивается, саморазворачивается. А если оно на это способно – зачем сюжет? И тем более – какой смысл в сюжете, если все уже умерло? Сюжет интересен с живым и для живых.

Не уверена, что первым, но, безусловно, наиболее ранним письменным текстом, зафиксировавшим ненужность сюжета для национального дискурса, были пять писем португальской монахини, впервые опубликованные в 1669 году под названием «Любовные письма португальской монахини»[6]. Письма подлинные. Их писала португальская молоденькая монахиня Марианна Алкофораду своему возлюбленному французскому офицеру. У них был стремительный роман, а потом офицер уехал. Навсегда. И пишущая это знает. Она находится именно в ситуации saudade – то единственное, что придавало смысл всей её жизни, исчезло. Любимый не просто никогда не вернется, он, скорее всего, и разлюбит. И она пишет, зная, что эти письма тоже никогда до него не дойдут. Это не очень большая книга, но все же – пять писем. Никакого сюжета. Она даже почти не вспоминает подробностей их романа. Она описывает свое чувство. Которое саморазвивается: надежда сменяется безнадежностью, любовь – ненавистью, сила – слабостью. Текст очень напряженный, энергетически сильный, вы читаете, проживая вместе с португальской монахиней все волны saudade. Жизнь (или как это ещё назвать?) полна энергии. А сюжета нет…

Эта книга была переведена практически на все европейские языки. И, как говорят литературные критики, оказала большое влияние на любовный европейский диcкурс. Правда, до России книга так и не дошла…

Собственно, вот первое и самое важное следствие saudade как онтологического основания: бессюжетность дискурса. Для нас это плохо представимо, так как для европейской культуры сюжет – это основное. Нарратив – главный дискурс, категория события – важнейшая. Отсутствие значимости сюжета для португальцев резко обособляет их от остальной Европы. Они – как инопланетяне. Между прочим, и обычные, далекие от размышлений про дискурсы и онтологии португальцы часто говорят, что они – не Европа.

Страстная бесстрастность

Как это? Жить «после смерти всего», не нуждаясь в нарративе? Здесь – по крайней мере два существенных последствия. Во-первых, это жизнь без страха. Потому что не страшно уже ничего. Чего можно бояться, когда все умерло? Во-вторых, если нарратив - не ведущий дискурс, событие и истории – не основной способ восприятия жизни, то и «реальные события жизни» (безусловно реальные для того, кто видит жизнь через нарративную сетку) не становятся причиной для беспокойств или какой-то другой реакции на них.

Мне кажется, что это очень похоже на правду, потому что это можно наблюдать в самых разных проявлениях жизни: от высоких до бытовых.

Я начала писать этот текст в Лиссабоне, и в процессе написания очень захотела купить книгу, где португальцы пишут о самих себе. И мне повезло. На блошином рынке мне досталась книжка об истории португальского журнала «Национальная душа», автор которой, конечно, не обошел вниманием и саму национальную португальскую душу. Автор очень переживает, что португальцам присущ фатализм, и они не склонны к действию. Похоже, он прав, и это - фатализм в чистом виде. Это - не половинчатый русский «авось», полагание на судьбу, но с тайной надеждой, что судьба эта выведет к лучшему. Автор описывает этот фатализм так: «волна либо нас выбросит на берег, либо разобьет о берег, божий посланник либо будет бить нас, либо просвещать»[7]. То есть – фатализм без какого-либо лукавства надежды. Надежды нет. И безнадежности нет. Есть готовность принять любой исход.

Это смешно проявляется в повседневной жизни. Меня всегда поражают часто повторяющиеся ситуации на узких улицах Лиссабона. Вот едет машина по очень узкой улице, так, что объехать её нельзя. Часто она едет прямо по трамвайным рельсам - больше ехать негде. Водитель останавливает машину возле нужного ему дома, все начинают выгружаться. Всего может оказаться очень много: дети, вещи, сумки, бытовая техника... А сзади в это время стоят другие машины. Хотя интереснее, когда сзади оказывается трамвай, полный пассажиров. Все встают. И терпеливо ждут, когда затормозивший их автомобиль и его пассажиры выгрузят все, что они привезли. Но даже слово «терпеливо» тут не подходит, потому что никто не беспокоится. Вообще. Ехали – было нормально. Встали – тоже нормально. Никто не возмущается, не бибикает, даже в трамвае никто не обсуждает эту тему. То есть – как будто и нет никакой перемены в ситуации, никакого события, как будто не встала машина, а за ней трамвай. И не стоит он вот уже пять минут, потому что автомобиль на рельсах.

А иногда не смешно, а очень возвышенно. 6 июля в этом году завершался праздник в честь Божией матери на горе (Senhora do Monte). Мы шли шествием по Лиссабону. Возвращали фигуру Senhora do Monte из храма, в который её унесли накануне, на её прежнее место. Было очень жарко. В новостях в этот день сказали, что температура в Португалии бьет исторические максимумы. Началось шествие в 16:30. До спада жары ещё минимум три часа. Четверо мужчин, одетых в специальные одежды, несут на специальных носилках статую Богоматери. Лиссабон стоит на холмах, все время приходится подниматься и спускаться. Вот остался последний подъем. Двум мужчинам, которые несли носилки спереди, стало плохо. Одни был довольно пожилой, второй – слишком полный. Они остановились. Встала и вся процессия. Постояли, попили воды. Пошли дальше. Снова – плохо. Опять встали. И так - раза четыре.

Молодой священник каждый раз подходил к этим мужчинам, о чем-то разговаривал. Но! Никому не пришло в голову сменить их. Им никто этого не предложил. Думаю, что для самой четверки несущих это было важно, и все понимали, что это важно. Гораздо важнее того, что процессия постоит. Кстати, под диким солнцем и на кошмарной жаре, и дети, и старушки. Или даже не понимали, а просто: несущие – несут. И все. И никто в процессии не возразил, когда приходилось вставать и стоять. Более того, как и в трамвае, никто даже обсуждать этого не стал. Как будто ничего не произошло. И только на последних ста метрах полного сменил молодой священник. Но не потому, что хотел ускорить процессию, а потому, что тому стало совсем плохо, и он больше действительно не мог идти. То есть – несущим не страшно было умереть, а идущие не заметили события и не реагировали на него.

Можно ли не описывать, а почувствовать saudade? Я уверена, что можно. И даже знаю, где. В Лиссабоне. А, может быть, и вообще в Португалии. Лиссабон (а может, и Португалия в целом) вызывает это чувство. Я явно не одна об этом знаю.

Есть такой мировой бестселлер Паскаля Мерсье «Ночной поезд на Лиссабон» (по нему ещё снят фильм). Там два героя. Первый – уже умерший к началу разворачиваемого действия – доктор Амадеу де Праду. Обладал фантастической привязанностью к Лиссабону. Прожил в нем всю жизнь. И никогда не мог из него уехать более, чем на несколько дней. Уезжал отдыхать – через несколько дней им овладевала ностальгия, и он, прерывая отдых, возвращался обратно. И второй герой – немецкий учитель древних языков, влюбившийся в португальский язык от нескольких фраз, произнесенных неизвестной ему португалкой, бросившийся после этого в магазин – купить книгу на португальском языке, купивший по стечению обстоятельств книгу Амадеу де Праду, и поехавший за ним, и историей его жизни в Лиссабоне, где, бросив своё место в Германии, гимназию, в которой работал, он после этого прожил всю жизнь. То есть – Паскаль Мерсье явно знает это чувство тоски по Лиссабону (и по Португалии вообще).

Но даже нахождение в Лиссабоне не избавляет от тоски по нему. Будучи в одном районе, безумно хочешь попасть в другой район и увидеть его, находясь там летом, тоскуешь о Лиссабоне зимнем. Почему так – не знаю, но могу предположить, как именно это происходит - пользуясь помощью Фернанду Пессоа (культовый португальский поэт, выразивший, как считают, глубины национальной души). Есть у него такое стихотворение - о счастье.

Ser feliz é ser aquele.

E aquele não é feliz,

Porque pensa dentro dele

E não dentro do que eu quis.

Быть счастливым – это быть другим.

Но и другой не счастлив.

Потому что думает «из себя самого»,

а не из того, что я хотел.

Это - о том, что противоположно счастью (и это - не несчастье). О постоянной тоске-стремлении к другому состоянию, но в момент, когда вы его достигаете, вы уже сами – другой, и вами овладевает стремление к следующему другому и т.п. И вот, этот механизм Лиссабон и запускает.

Кажется мне, что португальское saudade обладает как раз таким механизмом постоянного своего обновления-поддержания-усиления. Saudade – это то, что вы чувствуете, когда все умерло. Причем относится это не только к прошлому, но и к невозможному будущему. В настоящем умирает какое-то из наших будущих. И ему уже не быть никогда. И тот же Пессоа писал о “saudades do futuro” (саудаде будущего).

Переживание, связанное с потерей – одно из самых сильных. А теперь можно себе попытаться представить, что было бы, если бы вы ощущали эту тотальную потерю каждый следующий интервал времени заново… Fado помогает это пережить. Лиссабон с бесконечными горками-спусками-подъемами – помогает.

Можно, конечно, спросить – и что это за мазохизм такой? Что это дает? У меня есть гипотеза: это что-то типа духовной практики. Медитация наоборот. Когда задача – не избавиться от эмоций, а наоборот, довести их до максимальной интенсивности и минимального времени обновления, зановопроживания. А итог оказывается схожим: обретение бесстрашия и ослабление зависимости от цепочки событий, в которые нас вовлекает мир.

[1] http://www.significados.com.br/saudade/

[2] http://www.portaldofado.net/component/option,com_jmovies/Itemid,336/task,detail/id,1059/

[3] Miguel de Unamuno «Portugal Povo de Suicidas»

[4] Fernando Pessoa «Mensagem»

[5] Мика Каурисмяки «Звуки Бразилии»